Четверть века кровавых гонений на Церковь и вдруг - генсек принимает архиереев.
В Небесный Иерусалим. История одного побега
Биография епископа Варнавы (Беляева)
Глава Малая Церковь. стр.448-471.
Нижний Новгород. 1999
Епископ Варнава - фотография из следственного дела.
Москва. Лубянка. Март 1933.
Из Записных книжек» еп. Варнавы. «В одном военном подразделении было собрание. (Так как теперь в каждой семье военные, то нечего удивляться, что из этого тайны не сделаешь. А в семье Зины военные все в больших чинах, заграничной службы и здешней.) На собрании кто-то задал вопрос докладчику:
— Скажите, как это возможно попам давать такую свободу в руки? В церкви нельзя войти ни в Киеве, ни в Москве, ни у нас в колхозах, так много <в них> народу. Так и гидра контрреволюции опять через них поднимет голову, и уже поднимает.
— Не беспокойтесь, товарищ, — ответил политрук. — Духовенство наше теперь проверенное... Никакой контрреволюционной пропаганды они не понесут. Да за ними и наблюдают. Наоборот, они поддерживают наши лозунги и идеи. Посмотрите, какую кампанию они сейчас ведут за "мир во всем мире", начиная с Патриарха и кончая простым рядовым священником, не хуже наших агитаторов. Так что не бойтесь, ничего не будет... (выдел.прот.Е.)
Страна боролась за «мир», тогда как всюду на земном шаре вспыхивали локальные войны и шла ожесточенная идеологическая война, «холодная». Была ли эта борьба стремлением к евангельским идеалам?
Декабрь 1952 года. «В Москве, в Колонном зале Дома Союзов происходит сейчас IV Всесоюзная Конференция сторонников мира. Патриарх Алексей сказал речь, которая напечатана в "Правде" (от 4 декабря, № 339). В сравнении с другими <речами>, конечно, скромная. Между прочим упомянул, как по его ("нашей") инициативе в мае этого года была созвана конференция всех Церквей и религий, объединенных в СССР в "борьбе за мир"... Но какой мир?
Для справки: "Мир Божий, который превыше всякого ума" (Флп. 4,7), "Всяк мир у любящих закон Твой" (Пс. 118, 165), "Царство Божие не пища и питие, но праведность и мир" (Рим. 14,17). Следовательно, где присутствуют первые, там отсутствуют вторые... Для христианина... есть единственный мир: в совести, в примирении своем за гробом... со Христом...» Но на конференции речь шла о том «мире», о котором «в Слове Божием говорится: возревновал... мир грешников зря (Пс. 72,3). И он приводит пророка в негодование...»
Служение этому ложному миру совершалось соответствующим образом: от лица Церкви, но методами не церковными и более напоминающими пропагандистские акции КПСС. Монахиня Михаила, приехав из Москвы, «рассказывала, что митрополит Николай (Ярушевич) потерял свой престиж, когда стал ездить на сессии Совета Мира. Да и сам, так сказать, чудит. Однажды вышел на амвон и, вместо дьякона, начал провозглашать многолетие... ИосифуВиссарионовичу. Народ так и шарахнулся назад. Певчие растерялись...
Читал вчера в газетах, как он сейчас в Будапеште после заседания (на сессии так называемого "Всемирного Совета Мира") подошел "в сопровождении венгерского епископа и мусульманского священнослужителя в белом тюрбане" к группе ребят, просивших у делегатов автографы. Картина! Вы думаете, чем он стал оделять ребят — крестиками, иконками, какими-нибудь священно-религиозными реликвиями? Конечно, нет. "Он дарит ребятам на память крохотные голубые значки советской делегации с изображением белого голубя и четкой надписью на русском языке "Мир"" ("Литературная газета", 20. VI. 1953).
...Эмблема с "белым голубем" и словом "мир" — христианская, и, понятно, символы эти высоко богословские, но <использование> их в такой обстановке не только кощунственно, но даже и богохульно. Безбожники могут подумать, что это очень почетно и понравится христианам, но каким христианам?..»
Газетные выдержки 1951-1954 г.
Богословие мирных конференций творилось где-то в недоступных для обывателя высоких кабинетах; впрочем, народ воспринимал неожиданное возвращение Церкви в советскую действительность по своему практическому и нехитрому разумению. И разумение это вылилось впоследствии в устойчивый взгляд на смысл происшедшего (с непременными, конечно, мифологическими красотами и преувеличениями).
К Петруневичам регулярно наведывался участковый милиционер для проверки паспортного режима. В июне 1953 года, когда из всех щелей Системы потянуло весенним ветерком перемен, он, изрядно выпив, зашел навеселе.
«Просил <выпить> еще, но они сказали, что сейчас пост и не могут предложить ему мясной закуски. В конце концов дали ему просто на "поллитра".
Рассказывал интересные вещи. Про свою семью, стариков, что они, конечно, люди религиозные, и сам он верующий. Да теперь и Церковь в большом почете и, говорят, обслуживается "нами". Есть особые кадры в нашем министерстве, которые охраняют патриарха, архиереев, духовенство. Они состоят на особом бюджете.
Патриарх ваш — член правительства. Он участвует в заседаниях и — кажется, добавил — депутат Верховного Совета. Участвует в мероприятиях государственных.
Среди священников есть наши агенты. Во время немецкой оккупации в особенности это было. Лица не посвященные, ничем не связанные с клиром, коммунисты — назначались на приход и служили по особому заданию. Да и теперь так».
Зина была опытной медицинской сестрой, и клирики из Экзархии попросили ее осуществлять медицинское наблюдение за митрополитом Иоанном (Соколовым; он был прикреплен к ЦЛК, но его предшественник по кафедре умер от небрежности правительственных врачей, что и заставило теперь экзарха искать верующего медицинского работника). Благодаря этому, Зинаида Саввишна знала многое о внутреннем положении в митрополии. Причем иные подробности (из тех, что «не для печати») часто рассказывал ей сам митрополит, неизменно присовокупляя к ним просьбу: «Только это между нами...» «Ну, конечно», — успокаивала Зина, делая в уме необходимую оговорку: «За исключением дяди Коли» (владыка шутливо называл эту ее маленькую хитрость «мысленной оговоркой иезуитов, reservationmentalis»).
Как-то митрополит Иоанн сказал (началась уже «оттепель»):
— Патриарх Алексей просит у меня тридцать монахинь. Дело в том, что в Горней (около самого Иерусалима) сейчас монастыря как такового нет. Одни пустые здания. И они разрушаются.
«Местная власть, — записывал дядя Коля, — обратилась к большевикам, чтобы они прислали монахинь, иначе помещения снесут и участок займут под другое. Обратились (очевидно, наши) к Патриарху Алексею.
— Но у меня, — говорит, — нет монахинь, ни одной. Что же, неужели во всей России нет? Или в Московскойобласти?
А у митрополита Иоанна тоже туго в этом отношении.
— Некоторых наметил я, но никто не хочет ехать. Это непослушницы, а ослушницы. Даже мои домашние келейницы. Два месяца каждый день добиваюсь, чтобы мне поставили графин с водой в комнату, и не могу добиться. Нечем горло промочить...
— Да, кто не хочет, того посылают, — заметила Зина, — а кто с радостью бы поехал, тому нельзя...
— Это вы про тех, что на курорте были? Да кто теперь не был...»
«Думаю, — добавлял от себя дядя Коля, — нет ли тут какой каверзы. Не хотят ли большевики послать туда агентов-агитаторов? Лучше монахинь, скажут, для такого дела не найдешь. Теперь ведь мода, что ли, на духовенство пошла, как на эмиссаров нашего правительства».
Горше всего слышать о тех, кто в полной безвестности страдал за веру в заточении, в дальних северных краях и на каторжных работах, — о них не возносились молитвы в храмах, их словно навсегда вычеркнули из жизни, как и из церковных диптихов. Дух мира сего, глухого к человеческим мучениям и равнодушного в своей самодостаточности, торжествовал и там, где этому торжеству, казалось бы, нет места. Зина попала на прием в Экзархате и услышала рассказ приезжего иеромонаха.
«Приехал он с Северного Урала. Был осужден на десять лет. Теперь его отпустили (он монах Ионинского монастыря), дали паспорт (конечно, с отметкой) и взяли подписку, что, если он разгласит то, что видел, — получит пять лет. А видел он много.
Приехал он из города Ивдель. Это к северу от Свердловска. В этом городе простых жителей нет, все ссыльные. Но беспокойные. А вот к северу, сто верст лесом, там начинаются лагеря, множество. (Протоиерей Савва — на семидесятом квартале. Что это за термин, не знаю, но цифра внушительная.) По его словам, на сотни верст, чуть ли не до Нарьян-Мара или Карского моря. Впереди этих лагерей — страшный кордон. На нем три тысячи человек, целый полк охраны. Никого не пропускают, как, по Евангелию, об аде сказано: "...так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят" — "утверждена великая пропасть" (Лк. 16, 26). Но ее не переходят, а обходят тайными тропинками.
Изоляция полная. Так, например, они не знали даже, что война была. И только после войны, когда прислали к ним еще пополнение, они узнали о ней. В это время у них было особенно голодно. А в общем, как и у нас, когда я был в алтайском лагере: соленая рыба, "тюлька" знаменитая, восемьсот граммов хлеба — работаешь или не работаешь. У каждого — постель, подушка, тюфяк, одеяло, постельное белье. Протоиерей Савва делает ложки деревянные и бельевые защепки. Он постеснялся сказать при его матушке: стал <о. Савва> стар, трясется (на нервной почве), сидит уже двадцать два года, а теперь навечно.
В этих лагерях собрано так называемое "тихоновское" духовенство, которое, действительно, Алексея не признает и других об этом поучает, и разные "бывшие" люди, имевшие связь с заграницей, и прочие. Много они молятся, вычитывают службы и друг с другом не разговаривают. Хотя публика как будто однородная, однако боятся тайных предателей. Ни писем, ни записок передать нельзя. Если получаются случайные связи, то передатчики заучивают наизусть текст полученных ими писем. Как именно это делается, то есть как доводят до сведения того или другого лица, опускаю. Есть там подвижники, прозорливцы (еще бы при такой жизни не быть). Но не нужно забывать, что люди в древние монастыри шли добровольно и на худшее, чем это. Сейчас — "заключение", а у них назывался "затво р". А условия жизни первых насельников Киево-Печерской лавры, преподобного Сергия и других разве такие были?
Кто хочет, может не только этим утешаться, но и смиряться, почитая, что он пришел в "покой" (ср. выражение святых отцов-пустынников).
Вот еще ужасающая подробность. Как-то вызывают по одиночке их в НКВД. Предлагают сесть. Пододвигают тарелку: на ней колбаса, яблоки, печенье (ср. в житиях). Начинается разговор.
Оказывается, от лица Алексея предлагается бумажка — заявление, которое надо подать на его имя. В нем говорится, что такой-то, добровольно завербованный на лесные работы (это люди-то, сидевшие десятки лет в заключении, в тюрьмах и лагерях, и "ни за что", как сами большевики всегда выражаются за границей, когда их там тоже судят и сажают "только за то, что они не согласны с мнением правительства, или что они по убеждению коммунисты, или за то даже, что желают своей родине свободы, мира и так далее"!), хочет теперь возвратиться на родину и просит ходатайства об этом Патриархии (чего же ходатайствовать, когда добровольно нанялся?!). Ну, конечно, надо признать Алексея как законного Патриарха.
Можно понять обиду, оскорбленное и поруганное чувство этих людей. И кто же предлагает? Ведь власти собственно — даже если бы и они были главными в этом деле — здесь ни при чем. Возмущают не они, а поведение Патриарха. Вот против кого возгорается негодование. И, понятно, никто не подписался».(выдел.прот.Е.)
Год 1943. Четверть века кровавых гонений на Церковь и вдруг - генсек принимает архиереев.
Вырезка из томской газеты "Красное знамя".
В стране после смерти усатого отца народов начались неспешные перемены, медленно приотворилась заржавевшая дверь в глухой стене коммунистического рая, и в образовавшееся отверстие потянулись на «свободу» вереницы узников лагерей, свидетелей потустороннего советского «счастья». Однако для верующих послабление кончилось быстрее, чем для прочего населения, и вдогонку уже подымалась волна новых утеснений.
В конце весны 1954 года чекисты вплотную заинтересовались Зиной Петруневич, слишком многим она помогала, собирая нищих у своего дома. Госбезопасность обладала своеобразным мистическим чутьем ко всему идейно чуждому и не могла пройти мимо факта частной благотворительности, покушавшейся на устои государственного строя. «Как бесы, по учению церковному, записывают каждый наш помысл, греховное слово, — иронизировал владыка, — так и здесь (и думаю я, что источник один и учители те же) каждый обрывок фразы записывают, каждый телефонный разговор». (Судя по характеру допросов, можно предположить, что через Петруневич хотели прощупать, не затеял ли дядя Коля, воспользовавшись минутной растерянностью советской власти, какого-нибудь неподконтрольного «моления», то бишь «организации».)
«Недели две-три тому назад Зину позвали по доносу к ответу. Показали копии с ее переписки за три года. Целую пачку. Но так как ничего в ней не было, то и придраться не к чему было. Следователь, красивый молодой человек, позвал ее к "генералу". Тот рыжий, толстый, с наманикюренными руками и окрашенными в красное (!) ногтями. Тоже ничего не смог серьезного предъявить и отпустил ее.
Но следователь обязал ее приходить, так сказать, на "свидание" к воротам стадиона каждый четверг к известному часу. Здесь продолжал у нее выпытывать разные вещипро духовенство. Это, конечно, составляет для нее большое мучение.