Архимандрит Киприан (Пыжов)Я никогда не был сторонником какой-нибудь политической партии, но склонялся влево, как и многие мои соратники, однокашники и соработники. Я не преклонялся перед личностью государя Николая II и вообще перед идеей монархии — она рассматривалась как устарелая форма государственного строя. Никаких личных убеждений я не имел; встречающихся в эмиграции монархистов мы высмеивали, принимая их убеждения как правую партийную организацию, сентиментально навязывающую свои идеи, стремясь возобновить потерянные привилегии, добытые зачастую карьеризмом. Почитание царя я понимал как «культ личности», нужный избранному обществу.
Такая настроенность была присуща немалой части эмигрантского общества, особенно той, что проживала в Париже, Праге, Берлине и, наверное, в США.
Большое влияние на эмигрантов имела пресса. Либеральный душок отжившей керенщины невольно прилипал, придавая упадочное направление читателям газеты «Последние новости», редактируемой лидерами Государственной думы Винавером и Милюковым, ловко трактовавшими на свой лад причины революции, чему дружно сочувствовали и содействовали живущие за границей представители литературы конца XIX и начала XX веков.
Передовое духовенство также свысока смотрело на религию, что в свое время выразилось в обновленчестве и частично отразилось в Парижском экзархате.
В монастыре мне редко приходилось размышлять и беседовать на эти темы — все мы здесь были единомысленны, но, видно, «розовый» уклон где-то в душе моей гнездился и совершенно исчез после удивительного сна, или, скорее, полусна. Однажды ночью моя чердачная келья озарилась небесным (иначе нельзя сказать) светом. В центре этого света, в овальном световом обрамлении вроде радуги, но только в гамме голубых лучей, предстала предо мной юная дева в царственном серебристом одеянии с венцом на голове. Она смотрела прямо мне в глаза и со светлой улыбкой сказала: «Я царевна Татьяна». И, действительно, в ее чертах было видно сходство с известными фотографиями, но в преображенном виде. В каком-то полуиспуге или в несказанном изумлении я воскликнул: «Как, ко мне?» Ведь я так много худого говорил и думал о государе! Она еще светлее улыбнулась и так ясно произнесла незабываемые слова: «Ты теперь будешь говорить и думать по-иному», и видение исчезло.
Вскоре я увидел во сне самого Государя Императора Николая II при таких обстоятельствах: я вижу себя по горло в воде; вокруг широкое водное пространство; я почти подплываю к берегу и барахтаюсь изо всех сил, стараясь схватиться за край маленьких мостков, устроенных для полоскания, но белые волны все относили, и вижу, что мне не сдобровать, что я сейчас утону. Сделав последнее усилие и приблизившись к мосткам, я увидел на них стоящего Государя в военной гимнастерке защитного цвета и такой же фуражке. Он подошел к краю мостков, опустился на одно колено, протянул руку ко мне и, захватив за ворот, как щенка, вытянул меня на мостки. Я вблизи увидел его лик с удивительными глазами, милостиво смотрящими на меня. Тут я проснулся, охваченный невыразимым чувством любви к Государю, и навсегда стал думать о нем и говорить по-иному как предрекла мне царевна Татьяна за несколько дней до этого сна, окончательно отрезвившего меня от демократического угара.
Другой раз я видел Государя при иных обстоятельствах, это тоже незабываемый сон. Мне снилось, будто я нахожусь в лесу или, вернее, в богатом парке со статуями, вроде как в Версале или в Летнем саду. Вокруг меня тьма, и меня охватывает тревожное чувство: я заблудился, и из этого места выхода нет. Но стал приглядываться: вдали показался свет, и я пошел по направлению к этому свету. Подойдя ближе, я увидел освещенное внутри здание, похожее на версальский Трианон. Главные двери дворца были широко раскрыты на обе стороны, а внутри — море света, и там двигалось много людей в парадных формах, расшитых золотом мундирах, фраках, все больше люди седые и с блестящими лысинами. Я бессознательно шел по направлению к свету, подобно ночному насекомому, но не заметил, что перед самыми дверями лежала громадная куча навоза, как возле коровьего хлева. Я влип прямо в эту навозную кучу, и с трудом выбравшись из нее, пошел дальше, прямо к освещенной двери. Стоявшие близ дверей с внутренней стороны, замахали на меня руками и стали гнать вон, не вынося смрада, следовавшего за мной. И тут я увидел Государя, идущего твердой походкой из глубины зала по направлению к дверям. Движением руки он раздвинул толпящихся вельмож и, взяв меня за руку, ввел на середину блестящего зала. Он был одет в парадную форму гвардейской пехоты с красным нагрудником, в орденах, как на официальных портретах.
Еще много раз я видел во сне Государя, но не припомню при какой обстановке, только после каждого такого сна всегда было спокойно и хорошо на душе. Где-то в 1978-1979 гг. я видел сон, будто бы я стою на солее храма в полном облачении после отпуста Литургии и даю богомольцам прикладываться ко кресту, раздавая антидор. Среди них подошли взять антидор и поцеловать крест царевич Алексей Николаевич и одна из младших царевен, не могу вспомнить, которая из них. Когда прошли все богомольцы, исчезая в колоннаде огромного собора, юный царевич с сестрой пришли обратно, и подойдя ко мне, остановились. Наследник, обратясь ко мне, сказал: «Заходите как-нибудь к нам». Я поклонился им, а они, поднявшись по солее, вошли в алтарь через Царские врата.
Чем объяснить значение этих снов? Не тем ли, что мне как иконописцу первому надлежало изобразить икону Новомучеников Российских и в центре их — Царскую семью.
Весной 1934 года архимандрит Виталий был вызван Блаженнейшим Митрополитом Антонием в Сербию, где в то время находился Синод Русской Зарубежной Церкви, для возведения его в сан епископа. Возвратившись в обитель после хиротонии, владыка Виталий оставался некоторое время настоятелем обители и прихода, подготавливая себе смену. На пост игумена монастыря и заведующего типографией был назначен отец Серафим. Настоятелем прихода был назначен иеромонах Савва (Струве), впоследствии проявивший себя как самоотверженный пастырь, полагавший душу свою за овцы своя <...>
В 1937 году архиепископ Виталий, уже будучи епархиальным архиереем в Америке, прибыл в Европу для обсуждения положения Русской Зарубежной Церкви. В этот свой приезд он оставался некоторое время в монастыре; тогда он решил постричь меня в мантию.
Чин пострига — обряд, совершаемый над лицом, всецело отрекающимся от мира и всего, что в мире: от родных, друзей, всякой собственности и самого себя, всецело посвящая себя Богу и служению Ему. Постригаемый приводится монахами к игумену монастыря, одетый в длинную белую сорочку, под пение трогательной стихиры: «Объятия Отча отверсти ми потщися, блудно мое иждих житие, на богатство неижди-ваемое взираяй щедрот Твоих, Спасе, ныне обнищавшее мое да не презриши сердце. Тебе бо, Господи, умилением зову: согреших на небо и пред Тобою». Постригаемый, крестообразно распростершись на полу перед настоятелем, выслушивает наставления и дает постригальные обещания об отречении от мира. Настоятель крестообразно постригает волосы на его голове и возлагает на его спину параман, то есть четырехугольный плат, на котором вышиты крест на Голгофе и священные надписи; от каждого угла отходят тесьмы, соединяющиеся на груди в деревянном кресте, через прорезанные в нем отверстия и связанные крепким узлом.
Этот плат остается на теле монаха до смерти. Затем надевается черный подрясник и ряса, и все покрывается мантией — черным широким одеянием без рукавов, соединяющимся на вороте. Одежда без рукавов символизирует обет отречения от своей воли и посвящение себя всецело воле Божией.
Потом настоятель дает ему в руку крест и горящую свечу и вручает ново-постриженного духовнику, с соответствующим поучением от святых отцов. Потом нового инока приветствует братия: целуя друг друга в плечо, один спрашивает, как его новое имя, и тот отвечает: «Грешный монах (имярек)». Затем братия расходится по кельям, а но-вопостриженный монах остается в церкви на трое суток, с крестом и свечой в руке. Так совершается пострижение в монашество, так был пострижен и я от рук благостного архиепископа Виталия.
Оставшись на ночь в церкви, я прочитал положенное «Правило ко святому Причащению», состоящее из трех канонов: Спасителю, Богородице и Ангелу Хранителю, а также акафист. В свое время природа взяла свое, и я крепко уснул. Проснувшись и придя в себя, я с изумлением увидел, что мой параман с крестом лежит на полу с развязанными тесьмами; все остальное находилось на мне — пояс стягивал бедра, на одеждах все пуговицы были застегнуты, клобук был на голове.
На следующую ночь повторилось нечто подобное, только белая сорочка была натянута на голову, причем рукава оставались на свое месте, а тесьмы с параманом скрутились вокруг шеи. Застегнутые на все пуговицы верхние одежды были на мне. В третью ночь обошлось без приключений.
Монашеский постриг я принял в 1936 (или 1937) году, а в 1938-м я был рукоположен в сан иеродиакона. Служил по праздникам с архимандритом Серафимом. Жизнь текла своим порядком по монастырскому чину; с ним я слился всей душой.
Несмотря на мою оплошность, владыка Анастасий пожелал рукоположить меня в сан иеромонаха, что и совершил, ознаменовав этим свое единственное посещение нашей обители на Карпатах.
После практического ежедневного служения в сане иеромонаха меня назначили обслуживать приход в Вышнем Орлихе, в новопостроенной каменной церкви; приходилось ездить туда на велосипеде и с субботы на воскресенье ночевать там в хате сторожа.
В русинских церквях принято общенародное пение, что практикуется издревле. В таком общем пении всех молящихся бывают, конечно, погрешности, в смысле точного уставного исполнения богослужения, но народное пение во время Литургии всегда поднимает молитвенное настроение стоящего перед престолом иерея.
Бывали и курьезы. Как-то приезжаю я в Вышний Орлих для совершения страстных и пасхальных богослужений. Меня встретила жена старосты с радостной улыбкой и торжественно объявила, что мне не нужно беспокоиться об уборке церкви к выносу Плащаницы и Великому дню: «Уже девчата прибрали, и алтарь помыли, и престол облачили, и ручники постирали и погладили». Я был тронут таким усердием, но попросил этого больше не делать, объяснив, что в алтаре только священник может облачать престол и жертвенник.
Она поблагодарила и сказала, что на другой год они этого делать не будут, что и исполнилось. На другой год началась война, и все мы — братия монастыря — эвакуировались по вызову архиепископа Виталия [2] в Америку, для пополнения Свято-Троицкого монастыря, который состоял из нескольких человек братии.
Первым этапом нашего «исхода» была столица Словакии - Братислава. Там удалось найти на набережной Дуная обширное помещение бывшего питейного заведения с низкими потолками и подвалом, из которого тянуло смрадом сырости и гнили. Там, в первом зале, устроили церковь и, как могли, почистили ее и устроили временный иконостас. Во втором зале было устроено братское общежитие. Кто-то пожертвовал койки с матрасами, одеяла и все, что необходимо для скромных потребностей жизни при новых условиях иноческого общежития в большом европейском городе. Там мы прожили несколько месяцев, по возможности соблюдая все правила монастырского устава: в 4.30 утра — подъем на полунощницу, затем совершали утреню и Литургию, на которую стали приходить богомольцы — русские старожилы из числа первой эмиграции. Среди них было много наших знакомых, почитателей нашей обители в селе Ладомирово на Пряшевско-Карпатской Руси, в которую они ездили, когда могли, на поклонение святым мощам и списку Почаевской иконы Пресвятой Богородицы.
Эти люди поддерживали братию в смысле питания и других житейских нужд.
В Братиславе мы впервые встретились с представителями второй волны русских беженцев, оказавшихся за рубежом своей родины. Это знакомство произошло при следующих обстоятельствах. Как-то утром я вышел пройтись по набережной Дуная. В нескольких шагах от нашего общежития, из соседнего дома, вышел мальчик лет 11-12 и смотрит прямо мне в глаза с приветливой улыбкой. По голубым глазам и белокурым волосам его легко было принять за местного жителя-словака. Я наугад спросил: «Ты русский мальчик?» Он утвердительно кивнул головой, и мы сразу познакомились. Оказалось, что он действительно русский, по фамилии Мироненко, по имени Юра. Его родители и бабушка поселились в соседнем доме. Это была первая встреча с земляком из страны, покинутой нами много лет назад. В тот же день все Мироненки стали прихожанами нашей странствующей обители. В настоящее время мальчик Юра Мироненко — солидный господин, возглавляющий семью, состоящую из супругов и двух взрослых дочерей, кончающих университет в Сакраменто (Калифорния, США), где их отец имеет доходную усадьбу, два нарядных особняка и сад из пальм и апельсиновых деревьев. Если кому из старшей братии случается бывать по службе в Сан-Франциско, то семья Мироненко радушно принимает их в своем доме, вспоминая дни первой встречи на берегу Дуная.
В состав нашей братии, прибывшей в Братиславу, входили: архимандрит Серафим, архимандрит Нафанаил, игумен Иов, игумен Филимон, иеромонах Антоний, иеромонах Киприан, иеродиакон Сергий, отец Виталий (ныне митрополит [3]) и другие. Я был послан настоятелем, отцом Серафимом, в Братиславу заранее, чтобы подыскать помещение для братии, так как я имел знакомых в этом городе, которых с Божией помощью удалось вскоре найти. Когда братия прибыла в Братиславу, помещение было найдено и приготовлено к приезду братии.
Поздоровавшись со всеми, мы удивились, что отсутствуют двое подростков, юнейших наших собратьев; мы их звали Вася черный и Вася белый. Отец Виталий с удивлением воскликнул: «А где же мальчики?!» Оказывается, архимандрит Серафим не захотел их брать, считая, что они будут излишним «балластом». «Ах, возиться только с ними; пусть сидят у себя дома», — сказал он.
Такое решение настоятеля никто из братии не разделял. Эти мальчики были местные жители, но с малых лет они сблизились с монастырем и были в нем как младшая братия. Вася Шкурла - сегодня владыка Лавр, архиепископ Сиракузский и Троицкий, настоятель Свято-Троицкого монастыря в Джорданвилле, окончил среднюю школу, куда ездил на велосипеде в местечко, называемое Свидник. Другой, теперь игумен Свято-Троицкого монастыря, отец Флор. Оба они ходили на клирос и во всем были полезны, живя среди братии. Несмотря на такое решение отца Серафима, отец Виталий наскоро собрался и уехал обратно за Василиями. Надо было решиться на опасность встретиться с партизанами, пробираясь через взорванные мосты и другие препятствия на пути в Братиславу.
С Божией помощью предприятие окончилось успешно: через несколько дней все трое благополучно соединились с братией, преодолев преграды, порождаемые войной.
За время пребывания братии в Братиславе, к нам присоединилось еще несколько человек: архимандрит Агапит (впоследствии епископ), иеромонах Валентин, Петр Чернобыль (теперь архимандрит Нектарий, духовник в Гефсиманском монастыре в Иерусалиме) и некоторые семьи. Все эти беженцы с юга России оказались крепкими православными борцами за веру.
Их присутствие поднимало и укрепляло дух братии. Вскоре наша обитель оказалась центром создавшейся общины: монастырские ежедневные службы стали привлекать православных, число которых увеличилось, и наши богослужения стали принимать общественный характер. Большинство среди приезжих были киевляне, они оказались опытные церковные певчие, что обогатило наш клирос.
Так мы прожили несколько месяцев.
Угроза нашествия большевиков нависала над Словакией; надо было думать о продвижении на Запад. Наш находчивый настоятель отец Серафим, списавшись с аввой Свято-Троицкого монастыря архиепископом Виталием (Максименко), бывшим в то время правящим архиепископом в Северной Америке, получил от него личный вызов для каждого из нас, поэтому мы начали готовиться к эвакуации в сторону Берлина, где тогда был во главе Зарубежной Церкви Митрополит Серафим (Ляде) — по крови немец, но по душе православный. Он был очень добрый архипастырь, всегда помогавший русским, оказавшимся на территории его епархии, главным образом, в Берлине, где нас встретили добрые люди и проводили в собор, в котором в это время шла предрождественская служба.
Храм был наполнен «остами» («восточными», то есть выходцами из Советского Союза, угнанными на работы в Германию. — Прим. ред.). Все они горячо молились. Беда, навязанная безбожниками, научила горячо молиться, что давало им благодатное утешение, и которое утрачивается, лишь только физическая безопасность и довольство коснутся души. Тогда охлаждается дух, стремление к Богу, и настает снижение «духовной температуры» души. Это наглядно наблюдается теперь, спустя 30-40 лет, в «благословенной» Америке. Очень многие из тогдашних «остов» нажили, подчас тяжелым трудом, можно даже сказать — праведным, богатую собственность, и о Боге стали забывать. Счастья же не нашли, и духовная температура опустилась до минимума, до следующей встряски...
Вернемся к прерванному повествованию. В первую ночь нам предоставили возможность переночевать в храме, и мы разместились, кто на полу, кто на клиросе и где кто нашел подходящий уголок. Настоятелем собора в то время был киевский протоиерей Адриан Рымаренко. Он, с большой группой прихожан, эвакуировался из Киева раньше нас. Во все время нашего пребывания в Берлине город находился под угрозой бомбежек; многие из наших соотечественников стали жертвами налетов американских самолетов на город. Так погиб сын отца Адриана, Серафим, что потрясло не только его родителей, но и всех прихожан. Были и другие жертвы...
Примечания:
1. Митрополит Анастасий (Грибановский; +1965) — второй по счету после митрополита Антония (Храповицкого; +1936) Первоиерарх Русской Православной Церкви Заграницей с 1936 по 1964 годы.
2. Архиепископ Виталий (Максименко; 1873-1960 ) - переехал в США в 1934 г. и в том же году был хиротонисан во епископа Детройтского с местом пребывания в Свято-Троицком монастыре в Джорданвилле; с 1948 по 1960 — настоятель Свято-Троицкого монастыря.
3. Митрополит Виталий (Устинов; 1910-2006) — четвертый по счету Первоиерарх Русской Православной Церкви Заграницей с 1986 по 2001 годы.
Журнал «Пастырь»: ноябрь-декабрь 2008 г.