Хомяков и его богословские взгляды

Автор: Интернет Собор. Дата публикации: 01 сентября 2020. Категория: Архив РПЦЗ.

Когда в 1860 году, 25 сентября, в день преп. Сергия Радонежского, в селе Ивановском Смоленской губернии, скончался А. С. Хомяков, событие это прошло в России почти незамеченным. Его хоронили в Москве, на кладбище Данилова монастыря. За гро­бом его шла лишь небольшая кучка людей. Нигде не служили официальных панихид. На панихиде в Венской Посольской церк­ви, отслуженной по инициативе братьев Самариных, было много представителей славян, были католики и униаты, но не было ни од­ного чиновника Посольства. Управляющий Посольством даже за­претил им присутствовать на панихиде, считая её неуместной де­монстрацией.

Великие и оригинальные проповедники истины часто бывают не поняты своими современниками. Новая форма выражения древнего учения Церкви, новый подход к обличению ереси, новое освещение русских национальных начал и практические из них выводы, — многим показались чем-то, колеблющим основы. Пророки в своём отечестве нередко получают признание только после своей смерти.

Такова же была и судьба А. С. Хомякова.

Если в ближайшие дни после его кончины русское общество едва заметило, кого оно утратило, то уже через несколько месяцев имя его и его значение стали шире известны из посвящённого ему выпуска журнала "Русская Беседа". В ней был помещён ряд статей его друзей и сотрудников с оценкой его разнообразных трудов и с ценными биографическими данными. В сущности, эти статьи долгое время были почти единственным источником для по­следующих его биографических очерков. Ими широко пользовал­ся автор большого сочинения о Хомякове проф. Завитневич, [1] который, однако, далеко не исчерпал всех источников, на что справедливо указал в своей обширной критике проф. прот. П. Флоренский. [2] И, как ни странно, едва ли не лучшее исследование о Хомякове написано было уже после Завитневича, французом, католическим аббатом Грасиэ. [3]

Но не напрасно Спаситель сказал Своим ученикам: "Вы свет миру. Не может укрыться город, стоящий вверху горы" (Мф 5.14).

Когда начали выходить из печати сочинения Хомякова (ранее или непропущенные цензурой или, для не знавших его близко, не связанные с его именем, как не подписанные им), то многие стали понимать, что он был именно таким градом Христовым на верху горы, до времени скрытым от глаз наносным туманом предвзятых понятий и форм.

Те, кто хорошо знали Хомякова и его труды, понимали, что всеобщее признание его значения есть дело времени: И.С. Аксаков, вскоре после его смерти, писал графине Блудовой: "Мудрец с младенческой простотой души, аскет, постоянно одарённый свя­тым весельем души, поэт, философ, пророк, учитель Церкви, Хомяков, как и в порядке вещей, был при жизни оценён очень немногими, но значение его будет расти с каждым годом. Его слово ещё звучит, несётся через современные поколения к поко­лениям грядущим".

Да. Это слово с годами приобретало все большую силу, распро­странялось всё шире и шире. Теперь, через полтораста лет после его рождения и 94 года после его кончины, слово Хомякова звучит всё громче и убедительнее. Его главные труды, труды богословские, не устарели, а сохраняют свежесть и силу, присущую творениям, вещающим вечную истину.

Я не буду долго останавливаться на одной из причин, де­лавших слово Хомякова столь веским. Я имею в виду его энциклопедические дарования. Все биографы Хомякова с изумлением останавливаются перед его многосторонностью. Кандидат матема­тических наук Московского Университета, историк и филолог, во время поездки по имениям составивший напечатанный в Из­вестиях Академии Наук сравнительный словарь более тысячи сан­скритских слов, знаток нескольких древних и новых языков, отличавшийся в боях кавалерист, механик-изобретатель, рачи­тельный и успешный сельский хозяин, исследователь вопросов пра­ва и народного хозяйства, философ и поэт, а больше всего бого­слов и христианин, — Хомяков с молодых лет поражал своих друзей тем, что в каждой из этих областей он проявлял се­бя не дилетантом, а проникал в самую глубину, каждого вопро­са, высказывая новые и неожиданные мысли.

Его ум отличался невероятной самостоятельностью, и он не боялся выступать в защиту истины против большинства, хотя бы и оставаясь в видимом одиночестве.

Когда Хомяков появился в московских кружках сороковых годов, то не только будущие западники, но и такие столпы будущего славянофильства, как Юрий Самарин и братья Киреевские, находи­лись под влиянием модной тогда философии Гегеля. Ещё в 1842 г., работая над диссертацией о Стефане Яворском, Юрий Самарин приходил к странному заключению, что "Православие явится тем, чем оно может быть, и восторжествует только тогда, когда его оправдает наука, что вопрос о Церкви зависит от вопроса философского и что участь Церкви неразрывно связана с участью Геге­ля". Вероятно, Самарину позднее было бы стыдно перечитывать эти строки. Я привожу их только для того, чтобы показать, какое силь­ное влияние оказывала нехристианская западная философия на лучшие умы русских людей, соприкоснувшихся с иностранной мыслью и наукой.

По свидетельству участников этих собраний, Хомяков один не поддавался влиянию Гегеля. Только у него одного уже были впол­не сложившиеся православные убеждения. Затем убеждения его пе­решли к другим и образовался т.н. кружок славянофилов.

Как у него сложились эти убеждения? Прежде всего надо при­писать их влиянию семьи. Сам Хомяков писал о себе: "Я был воспитан в благочестивой семье и никогда не стыдился строгого соблюдения обрядов Церкви" (3-е письмо к Пальмеру). Но в тогдашнем светском обществе, увлечённом западными влияниями, семья Хомяковых в этом отношении была некоторым исключе­нием. В том же письме Пальмеру Хомяков писал: "Не сомне­вайтесь в силе Православия. Хотя я ещё не стар, но помню то вре­мя, когда в обществе оно было предметом глумления и явного презрения". Он говорил, что строгое соблюдение церковных уста­вов навлекало на него "то название лицемера, то подозрение в тай­ной приверженности к Латинской Церкви; в то время никто не допускал соединения Православных убеждений с просвещением" (там же).

Хомяков очень рано почувствовал, что принадлежит в об­ществе к исповедническому меньшинству. Когда в 1815 г. семья Хомяковых должна была приехать в Петербург, потому что их Московский дом сгорел, то новое место произвело на мальчиков Хомяковых (Алексея и его старшого брата Фёдора) странное впечатление. Им показалось, что их привезли в языческий город, где их будут заставлять переменять веру, и они решили между со­бою, что не согласятся на это, что бы им ни угрожало.

Простой верующий народ был духовно ближе Хомяковым, чем проникнутая западной культурой аристократия. Там религиозность в то время господствовала в духе интерконфессионального Священного Союза. Не могла Хомякову помочь в уяснении его православного мировоззрения и наша богословская наука того вре­мени.

Православие блюлось верующим, но чуждым научной форму­лировки своей веры народом, в монастырях с учениками Паисия Величковского, в Саровской Пустыни, одним словом, там, где истинам веры научались не в богословской школе, а в творениях св. Отцов и в православном быте.

Надо полагать, что если молодой Хомяков полюбил этот быт и приобрёл свои православные воззрения из приобщения к жизни Церкви, то этим он более всего обязан своей матери, Ма­рии Алексеевне, рождённой Киреевской. Отец его вряд ли мог иметь на него такое влияние. Он был человек образованный и начитанный, но не лишённый легкомыслия и, в частности, увлекав­шийся азартной карточной игрой. Руководство ходом семейной жизни было в руках Марии Алексеевны, совмещавшей глубокие православные воззрения с твёрдым и властным характером. Упо­мяну, между прочим, что она была большой почитательницей преп. Серафима Саровского. Сам Хомяков писал Пальмеру, что матери он обязан и своим направлением и неуклонностью в этом на­правлении.

Мне невозможно сейчас дать сколько-нибудь полный биографи­ческий очерк Хомякова. Внешне биография его, впрочем, не содер­жит особенно замечательных событий. Однако, всё-таки надо кратко её коснуться.

Закончив образование в Москве со званием кандидата матема­тических наук, Хомяков поступил в кирасирский полк, сто­явший на юге, но скоро перешёл в Петербург, в Конную Гвар­дию. Он находился там перед самым декабрьским бунтом, ни в какой мере не разделяя взглядов декабристов, с которыми, конечно, встречался и не мало спорил. В декабре 1825 г. он нахо­дился в Париже, а о бунте получил подробное и правдивое пись­мо от своего отца. В Петербурге, в свободное от службы время, Хомяков занимался расширением своих знаний, посещая библи­отеки, музеи и разные кружки.

Петербургская жизнь и даже париж­ская нисколько не отразились на его православном быте. Где бы он ни находился, он строго соблюдал все церковные посты. Про­ведя два года в поездке по разным странам, Хомяков в 1827 г. вернулся в Петербург, где был постоянным участником со­браний у Одоевского и Карамзиной, защищая православные русские взгляды от западников. Когда началась война с Турцией, он в 1828 г, постудил в Белорусский гусарский полк и отличился в боях. После окончания войны Хомяков вышел в отставку и про­живал частью в имениях, частью в Москве.

32-х лет от роду Хомяков женился на Екатерине Мих. Язы­ковой, сестре поэта. Шестнадцать лет жизни с нею были самыми счастливыми для Хомякова. Ея кончина его глубоко поразила. Когда Хомяков писал о браке, что для "мужа его подруга не просто одна из женщин, но жена, её сожитель не просто один из мужчин, но муж" и что "для них обоих остальной род человеческий не имеет пола", [4] то он говорил как бы из опыта своего собственного подлинно-христианского брака. Этому браку у него предшест­вовала чистая жизнь девственника, беречь которую учила его мать. Когда Хомяков был юношей, она однажды призвала его и его брата Фёдора, говорила им о важности соблюдения седьмой заповеди, так легко нарушавшейся в их обществе мужчинами, и сказала им, что проклянёт их, если они впадут в грех любо­деяния.

Кончина жены, Екатерины Михайловны, послужила поводом для замечательного разговора Ал. Степ, с Самариным, долго остававшегося незамеченным его биографами. Я не буду приводить его целиком, но только хочу сказать, что в нём Хомяков говорил о двух случаях своего молитвенного опыта, когда Господь посылал ему сначала достижение какой-то особой духовной высоты, а затем низводил его вниз, давая ему видеть все свои грехи. Хомяков ни­кого не посвящал в свою внутреннюю жизнь и приоткрыл её толь­ко в этот раз Юрию Самарину. Он ревниво оберегал сокровище своих молитвенных подвигов. Тот же Самарин рассказывает, как ночуя с Хомяковым в одной комнате, он был невольным свидетелем его ночной молитвы до утра, которая, как ска­зал ему человек, всюду его сопровождавший, повторялась почти каждую ночь. По словам Бартенева, эта ночная молитва однажды спасла Хомяковскую усадьбу от ограбления. Воры не решались проникнуть в дом, ибо в одной комнате горела свеча. Они виде­ли в окно, что кто-то стоит на молитве, и молитва этого человека, т.е. Хомякова, продолжалась до утра, когда воры были схвачены проснувшимися слугами.

Рассказывая о ночной молитве и слезах Хомякова, Самарин замечает: "На другой день он вышел к нам весёлый, бодрый, с обычным добродушным своим смехом".

Весёлость, добродушный смех над самим собою, желание видеть то доброе, что есть в каждом человеке, высокое понимание человеческого достоинства и подлинной свободы, приобретаемой познанием истины, — привлекали к Хомякову сердца людей. Он не был отвлечённым мыслителем, и его проповедь любви, как ос­новы Христианства и Церкви, не была только интеллектуальной и теоретической, но была проявлением его внутреннего содержания. Из заповеди любви вытекали и исторические воззрения Хомякова и его социальные и государственные убеждения, его хлопоты об освобождении крестьян и его мероприятия по переведению своих крестьян на оброк, т.е. фактическое их освобождение задолго до издания манифеста Императора Александра II.

Хомяков живо чувствовал, что принадлежа к Церкви, он принадлежит к Телу Христову, к роду избранному, выделенному из остального человечества, к особому благодатному организму. Он ничем так не дорожил, как своей принадлежностью к этому телу, и больше всего боялся в чём бы то ни было, в учении или жизни, отделиться от Церкви. Он часто упрекал себя в ле­ни, но на самом деле был натурой деятельной, стремившейся претворять слово в дело. И мысль его была одновременно и смелой, и смиренной.

Смелой потому что у него была непоколебимая вера в силу истины. Смиренной потому, что он знал, что истина эта принадле­жит не ему, что она не есть домысел его глубокого ума и блестящего таланта, а принадлежит Церкви. Он знал и исповедовал, что она открыта ему Богом в Церкви в меру его приобщения к её благодатной жизни. И проповедуя истину Св. Церкви, Хомяков искал её не столько в сочинениях учёных богословов того вре­мени, сколько в первоисточниках: в Слове Божием, непосред­ственно в учении Свв. Отцов, в предании церкви, в её богослуже­нии и молитве.

Совершенно особый дар синтеза, проникновение в самую глу­бину всякого вопроса и широта ума и образования дали возможность Хомякову оригинально, по новому подойти к ряду вопросов. В существующем разделении между Востоком и Западом он уви­дел то, чего до него не замечали православные полемисты. До него полемика с Католичеством и Протестантством шла на почве только их собственных понятий. Хомяков оторвался от этого уровня, он показал их заблуждения, как они виднеются сверху, из лона Единой Святой, Соборной и Апостольской Церкви.

Хомяков показал, что, как в Католичестве, так и в Протестантстве лежит в основе один и тот же грех против любви и единства. Отделение Рима произошло на почве местной гордости. Но частное мнение, безразлично личное или областное, присвоившее себе в области Вселенской Церкви право на самостоятельное реше­ние догматического вопроса, заключало в себе постановку и узако­нение Протестантства, т.е. "свободы исследования, оторванной от живого предания о единстве, основанном на взаимной любви (Т. II, с. 50).

Очень ярко обрисовывает Хомяков и отделение Запада от Православного Востока и плоды этого отделения. Он высказывает горькие для Запада истины, он ставит вопросы прямо и остро. Но за этой остротой и иногда даже иронией, видится любовь к отде­лившимся и искренняя скорбь о том, что они поддались заблужде­ниям. Поэтому его брошюры и соглашались печатать издательства, принадлежавшие лицам Западных исповеданий. Протестантские из­датели выражали уважение к православному автору за честность его мысли в полемике с их учением.

Действительно, критика Западных начал у Хомякова отнюдь не была односторонней или продиктованной недоброжелательно­стью. Напротив, сила его полемики с Западными богословами в значительной степени определялась именно тем, что он отдавал должное тому доброму, что ещё сохранялось у Западных народов. Доброжелательность и справедливость придают особую силу Хомяковской критике.

Хомяков хорошо знал историю и жизнь Запада и, по чуткости своей ко всякой правде, ясно видел, что Православие, некогда быв­шее достоянием и Западного мира, оставило в нём немало своих благодатных следов. Православие когда-то процветало там, и в этом смысле Хомяков назвал Запад, в своём стихотворении "Мечта", страной святых чудес. Давая Западу такое название, Хо­мяков отметил, что чудеса эти относятся к далёкому прошлому, а теперь:

"Светила прежние бледнеют, догорая,
И звезды лучшие срываются с небес."

Наблюдая борьбу между Католичеством и Протестантизмом, Хомяков находил их обоих сильными в нападении друг на друга и слабыми в защите и полагал, что в результате — поле битвы останется за неверием.

Первопричину отделения Рима Хомяков, как я сказал, ви­дит в искушении гордости, вследствие наследия и сохранившегося влияния веков языческой Империи. Римская гордость и юридическое мышление не могли ужиться в царстве любви и смирения, на кото­рых зиждется внутреннее единство Церкви. В Риме "единый, жи­вой закон единения в Боге вытеснен был частными законами, носящими на себе отпечаток утилитаризма и юридических отно­шений" (Т. II, с. 52). Право решения или, точнее, вынесения определений по догматическим вопросам, принадлежащее всей Вселен­ской Церкви, было перенесено Римом на одну его область. "Моно­полия боговдохновенности" была приурочена к одному престолу, древнейшему из всех на Западе и наиболее чтимому во вселенной. Авторитет Папы, заступивший место Вселенской непогреши­мости, был авторитет внешний" (Т. II, с. 51).

Хомяков очень настойчиво говорил о том, что Церковь, как её исповедует Православие, не может быть названа авторитетом. Авторитет есть нечто для нас внешнее. Церковь же для христиани­на не авторитет, а истина "и в то же время жизнь христианина, внутренняя жизнь его" (там же). Христианин верует так, как учит Церковь не потому только, что он доверяет её представи­телям, а потому что он сам живёт этой жизнью. Ересь появляет­ся, когда человек отделяется от этой жизни или хочет направить её по своему усмотрению.

Вера, по Хомякову, "не есть акт одной познавательной способ­ности, отрешённой от других, но акт всех сил разума, охваченного и пленённого до последней его глубины живой истиной откровенного факта. Вера не только мыслится и чувствуется, но, т.ск., и мыслится и чувствуется вместе, словом, — она не одно познание, но познание и жизнь" (Т. II, с. 61). Поэтому "процесс исследования в применении его к вопросам веры, от неё же заимствует су­щественное её свойство и всецело отличается от исследования в обычном значении этого слова" (там же). "Исходное начало тако­го исследования — в смиренном признании собственной немощи. Иначе, говорит Хомяков, быть не может, ибо тень греха содер­жит уже в себе возможность заблуждения, а возможность перехо­дит в неизбежность, когда человек безусловно доверяется соб­ственным своим силам или дарам благодати, лично ему ниспо­сланным" (там же, с. 62). Истина лишь там, "где бесспорная святость, т.е. в целости вселенской Церкви, которая есть проявле­ние Духа Божьего в человечестве" (там же, с. 63).

Когда Хомяков говорит о "целости Вселенской Церкви", он имеет в виду не совокупность верующих, живущих, в данный период на земле, а подлинно всю Церковь, как Тело Христово, возглавленное Самим Христом и обнимающее всех от века приобщённых к нему. Это упускали из виду некоторые православ­ные критики Хомякова, которым казалось, что когда он говорит о согласии всей Церкви, необходимом для признания какого-либо учения догматом, то он подразумевал согласие Соборов из жи­вущих на земле христиан. Если в отдельных случаях его выра­жения могли дать повод для такого понимания, то только будучи вырваны из его сочинений вне связи со всей его стройной концеп­цией Церкви.

Единение и единомыслие со всею Церковью в указанном выше широком смысле невозможно достигнуть одним разумом. Чело­век неизбежно отделяется от этого тела Церкви, когда полагается на разум. Тогда он впадает в рационализм, который Хомяков находит как у Рима, так и у Протестантизма. Римлянин при­своил рационализму областного мнения права, принадлежащие толь­ко вдохновению Вселенской Церкви, а Протестант-реформат поста­вил независимость личного мнения выше святости вселенской веры.

Значение отделения Рима и последующих протестантских раз­делений Хомяков видит в том, что появилась ересь против самого догмата о Церкви. Предшествующие заблуждения были одни бо­лее, другие менее преступные. Но это были заблуждения личные, не посягавшие на догмат Церковной вселенскости. "Романтизм пер­вый создал ересь нового рода, ересь против догмата о существе Церкви, против её веры в самое себя. Реформа была только про­должением той же ереси, под другим именем" (т. II, с. 66).

Хомяков очень ярко говорит о беспочвенности Протестантиз­ма и неизбежности его дробления. Он, вместе с тем, выносит строгий приговор модным теперь попыткам объединения Церквей без достижения единомыслия. "Предположим, говорит Хомяков, что надежда протестантских учителей исполнилась: предположим, что их учёные и богословы различных обществ, соединившись между собою, успели, не говорю — образовать союз (это было бы недостойно истинных христиан), но найти в себе самих начало единства, общее исповедание веры, суженной до наименьшего раз­мера (минимум). Спрашиваю: для кого по совести, могло бы быть обязательно верование, установленное таким собранием? Несколь­ко сотен съехавшихся учёных между собой согласны: но ведь ты­сячи отсутствующих учёных не разделяют их мнения. Где же Церковь? Образовалась новая секта — вот и всё" (т. II, с. 200-201). Тому, кто следит за объединительными попытками Протестантского мира, видно, насколько правильно было предвидение Хо­мякова. Он ошибся только в одном: он не предполагал даже возможности приглашения Православной Церкви к участию в та­ком движении, глубоко противном самому её существу, как еди­ной хранительницы Истины. К сожалению, целый ряд представи­телей Православной Церкви, точнее Поместных Церквей, входят в такое протестантское по существу движение. Справедливость тре­бует, чтобы мы отметили, что эти представители не раз указыва­ли на то, что Православная Церковь уже обладает истиной и не нуждается в поисках её. Но, наравне с такими заявлениями, са­мое участие их в т.н. Экуменическом Движении остаётся дву­смысленным и бывает на практике иногда связано с участием в демонстрациях чисто протестантского, интерконфессионального характера. Принадлежность православных к экуменическому движе­нию в качестве рядовых членов часто приобретает привкус интерконфессионализма, особенно в глазах тех, кто не может усле­дить за всеми официальными оговорками и объяснениями.

Хомяков был прав, когда говорил, что старые ереси, осуждённые Вселенскими Соборами, изжиты в конец. Теперь христологические ереси, ложное учение о Духе Святом или иконоборчест­во не представляют прямой опасности для Православия. Они мо­гут совратить отдельных людей, но не могут создать в недрах самой Церкви движения под личиной Православия, как это было в древности. Те соблазны, какие окружают нас теперь, относят­ся преимущественно к ложному учению о Церкви. Соблазны эти обозначились уже при Хомякове. Он дал их глубокий анализ и ярко, талантливо и убедительно дал на них православный ответ. Он вообще в значительной степени разбудил русскую богослов­скую мысль. Проф. прот. Флоренский справедливо отмечает, что всё, что есть выдающегося в русской богословской мысли последних десятилетий, было так или иначе связано с Хомяковым. К сожа­лению, именем его пользовались иногда и писатели чуждого ему по существу направления. Легко, однако, показать, насколько далеки от него такие писатели, как Булгаков или Бердяев. Подлинны­ми последователями его богословия в России были Митрополит Ан­тоний и его школа и особенно Архиепископ Иларион, который в своей замечательной диссертации, вышедшей в 1912 г., "Очерки из Истории Догмата о Церкви" [5] дал исчерпывающее научное обоснование тому же учению, какое проповедовал Хомяков, которого он очень высоко чтил.

Из богословской концепции Хомякова вытекали и его взгляды на историю и на значение Православной Руси. Не касаясь его суж­дений об истории более ранних эпох, отмечу, что он придавал большое значение влиянию на судьбы культуры и истории Запада рассудочного характера римлян, бравшей у них верх над внутрен­нею сущностью вещей. Формальность и рационализм были преобла­дающими началами в Римском образовании. Хомяков замечал, что в то время, как западные ереси преимущественно обращаются к вопросам о правах человеческой воли и правах самого челове­ка в отношении к Божеству, восточные ереси больше обраща­ются к сущности Бога и человека. Пока Западный мир был в единении с Единой Церковью, эти разные характеры как бы допол­няли друг друга. После разделения рационализм и формализм Рима стали приносить свои печальные плоды.

Напротив, характер славян и особенно Русского народа Хомяков находил более других восприимчивым к принятию и воплощению в жизни подлинного Православия. На этом убеж­дении зиждилось его т.н. славянофильство и вера в Россию. Но отсюда он выводил и особую ответственность России и Русского на­рода перед Богом и историей человечества.

Некоторые последователи Хомякова, увлёкшись позднее откры­той им для них картиной высоты православных начал русской жизни, иногда впадали в некоторый своеобразный хилиазм. Его можно заметить даже у Достоевского.

Но сам Хомяков был слишком трезв духом и разумом, чтобы поддаться таким настроениям.

Если говорят, что слабость Победоносцева, при всем его выдающемся уме и таланте, заключалась в его пессимизме и чувстве обречённости, то у Хомякова, напротив, царствовал дух бодрости и оптимизма, несмотря на то, что он ясно видел окружавшее его зло. Как и Достоевский, он верил в Русский народ, верил в силу русской национальной идеи. Он верил и в возможность тор­жества этой идеи в мире. Но он верил именно в возможность этой победы, если Русский народ принесёт плоды покаяния в сво­их грехах, но не утверждал её неизбежность.

Вот почему с такой силой произносил он обличение рус­ских исторических народных грехов и заметно ободрился, ког­да во время неудач Крымской войны увидел в русском обществе признаки покаяния.

Он выражал тогда веру в то, что Россия высоко станет пе­ред миром в сиянии новом и святом, но это "не в пьянстве по­хвальбы безумной, не в пьянстве гордости земной", а "сурово со­весть допросив" и "исцелив болезнь порока сознаньем, скорбью и стыдом" (Стих. "Раскаявшейся России").

Для России, также, как и для себя самого и для всякого христи­анина Хомяков больше всего боялся гордости, способной примеши­ваться ко всякому нашему доброму делу и движению сердца. Такую трезвость он воспитывал в себе и проповедовал другим. "Все творит благодать, говорит он. Покоряешься ли ей, в тебе совер­шается Господь и совершает тебя; но не гордись своею покор­ностью, ибо и покорность твоя от благодати" (Церковь Одна, § 10).

Хомяков замечателен был тем, что он, может быть, пер­вый из русских ясно сознал свою ответственность перед осталь­ным миром и во всеоружии западной образованности по новому стал проповедовать Европе истину Православной Церкви.

Эта проповедь Хомякова есть как бы завет и укоризна всем нам, живущим ныне среди народов Запада. Мы должны были бы перед ними исповедать истину своей веры, и сильным словом, и, ещё более, христианской и православной жизнью. И если бы Хо­мяков был ныне среди нас, то не сказал ли бы он нам самое горькое слово укоризны и скорби при виде наших разделений и отступлений?

Хомяков горел ревностью о вере. Он не мог молча и равно­душно слушать что либо исполненное лжи и заблуждения. При этом он никогда не сомневался в силе истины, хотя бы ложь и каза­лась внешне такой же непобедимой, как то было с Голиафом ря­дом с Давидом.

На могиле Хомякова была начертана надпись: "Блажени ал­чущие и жаждущие правды". Он действительно всю жизнь алкал и жаждал правды и служил ей. Обильно питаясь ею в своём благо­датном единении с Церковью, он горел желанием преподать эту пищу и всем другим. Верим, что Господь даровал ему обето­ванное алчущим и жаждущим правды вечное блаженство!

Прот. Г. Граббе.
"Православный Путь", 1954.

[1] В. В. Завитневич. Алексей Степанович Хомяков. Киев. Т. I, 1902. Т. II, 1902. Т. III, 1913.

[2] Богословский Вестник 1916 г. №№ 7-8

[3] A. Gracieux, A. Khomiakov et le Mouvement Slavophile. Paris 1939.

[4] Т. II, стр. 138. Эта и последующие цитаты из II-го тома (богословские сочинения) сделаны по изд. 5-му, Москва 1907.

[5] Труд этот написан до принятия автором монашества и обозначен его светским именем — Владимир Троицкий.

Метки: рпцз, григорий граббе, хомяков

Печать E-mail

• Назад
• Вперед